Антон Долин
Кинокритик «Медузы». В прошлом — главный редактор журнала «Искусство кино». Автор нескольких книг о кино, в том числе — «Плохие русские».
24 февраля 2022 года у меня была назначена лекция в Самаре. Я проснулся очень рано, чтобы ехать в аэропорт, и прочитал, что началась война. Я относился к числу тех, кто не верил, что она начнется — нас, наверное, было большинство. В ту же секунду стало ясно, что очень скоро всем придется себя цензурировать, и пока эта цензура не пришла, я решил сразу же написать в фейсбук, что я думаю.
Думаю, в тот день все испытали чувство беспомощности. Полную потерю субъектности. А я сформирован 90-ми годами, временем, когда российское общество двигалось, наоборот, к субъектности. Я привык чувствовать себя взрослым человеком, который сам выбирает свою траекторию.
Поэтому на главный вопрос — что делать? — у меня был ситуативный простой ответ: надо делать что-то. Нельзя замирать, как кролик перед удавом. Но и притворяться, что все осталось как прежде, тоже нельзя, это ловушка. Поэтому я прилетел в Самару, но представителям площадки сразу сказал: наша тема меняется, я выйду на сцену и буду говорить о войне. Я не могу сегодня рассказывать о тенденциях кино, сорян. Надо отдать им должное, они не возражали.
Я выступил, и у меня не было сомнений, что люди в зале со мной согласны — хотя, может, это и иллюзия. Тогда я подумал: если в случайной аудитории, для которой я прежде всего чувак из телевизора, не нашлось никого, кто захотел бы в меня плюнуть, то зрители моего ютьюб-канала, которые хорошо меня знают, наверняка готовы к более подробному и определенному разговору.
Еще утром в аэропорту, на обратном пути, я стал обзванивать киношников и спрашивать: кто запишет со мной за компанию небольшой манифест против войны. Мы в итоге его сделали, хотя многие отказались. Никто, впрочем, не говорил, что Путин делает все правильно.
Я не собирался уезжать. Но после нашего видео мне стали поступать угрозы. Угрожали моим детям. В очень грубой форме. Очевидно, люди, которые это делали, знали, на что нажать. А потом позвонил наш израильский друг и сказал: слушай, я совершенно не отвечаю за точность этой информации, но у нас есть сведения, что 8 марта могут объявить мобилизацию. Если это правда, вы со старшим сыном не уедете из страны. Я стал думать, что на какое-то время действительно надо уехать.
Как раз тогда мне позвонил режиссер Виталий Манский и позвал в Ригу, на фестиваль «Артдокфест». Самолеты в Европу уже не летали, но до Риги можно было добраться по земле. Я подумал: если фестиваль сделает приглашения жене и детям, мы сможем уехать, не вызывая подозрений. Посмотрим, что будет дальше, может, и вернемся в Москву. Не было мысли, что мы уезжаем навсегда.
На вокзал нас отвозили моя мама и мой младший брат Матвей. Они звонят в дверь, мы открываем — а они абсолютно позеленевшие. «А ты это видел? Это давно?». Я выхожу и вижу, что на двери у меня нарисована буква Z [неофициальный символ полномасштабного российского вторжения в Украину]. Это был первый момент, когда я сказал себе «Ух ты!».
А второй такой момент был на следующий день. После четырех часов, проведенных на двух границах, российской и эстонской, я включил телефон и скоро понял, что за мной следят. Мы решили сказать российской пограничнице, что везем детей во Францию к их бабушке. Мы туда не собирались — мы все ехали в Ригу. Но я еще до Риги не успел доехать, а друзья мне уже присылали сообщения из анонимных провластных телеграм-каналов: «Антон Долин бежал во Францию». История про Францию пошла из будки этой пограничницы. Больше неоткуда.
Я не верю в мультиверс. Не верю, что могло бы быть иначе. Люди бесконечно истязают себя: а что, если бы мы поступили на развилке не так, а эдак? А жизнь — она, может, и не предопределена, но бывает выбор, который нельзя отыграть. Одна из моих любимых книг, «Жак-фаталист и его хозяин» Дени Дедро — вся об этом. Это осознание мне сильно помогает: я принял решение и теперь имею дело с его последствиями.
Моя жизнь изменилась гораздо меньше, чем реальность вокруг. Я много думаю об абсурде. 2024 год был годом абсурдистского кино — взять хотя бы «Виды доброты» Йоргоса Лантимоса. А предыдущий взлет абсурда в культуре описывал приход нацизма. Абсурд всегда связан с отчуждением, когда вокруг полно людей, а ты одинок. Мне всегда легко было идентифицировать себя с героями Кафки, с посторонним из романа Камю, хотя сам я — не изгой, иногда даже вполне себе любимец публики. Но это внутреннее ощущение, с ним ничего не поделаешь.
Я никогда не ощущал себя своим в России. Например, среди кинокритиков. У меня синдром самозванца, я самоучка. Помню, как все возмущались, когда я похвалил фильм Федора Бондарчука «Сталинград» — а для русского кинокритика было «делом чести» сказать, какое же это дерьмище. Очень часто я понимаю, что почти все, к кому я прислушиваюсь, читаю, уважаю, думают иначе, чем я. В этом чувстве одиночества — своя честь и радость.
Но сейчас, разъезжая по миру, я всюду встречаю людей, которые думают так же, как я. Я встретил их в Детройте, в Любляне, в Кишеневе. В Кишеневе на мою лекцию пришло четыреста человек. А я даже никогда там не был. Меня спрашивают: что вас связывает с Молдовой? Неожиданно вспоминаю, что у меня, вообще-то говоря, в Бессарабии прадед родился. Кто-то приносит мне еврейскую энциклопедию Молдовы — и я там есть. Думаю, батюшки, это было для меня что-то абсолютно чужое, и тут, оказывается, что нет, не чужое. А московская тусовка, известные кинокритики — оно вдруг оказалось абсолютно какое-то не мое.
У меня сейчас квест в духе Дон Кихота. Я езжу по миру и ищу своих. Не людей, которые против Путина — мало ли кто против Путина. А тех, кто, помимо того, что против Путина, еще и любят, например, Сервантеса.
Вообще, я повернут на рыцарских романах, хотя мне нравится только один вид рыцарей — странствующий. Тот, кто отправляется в путь в неудобных латах ради чего-то невозможного. Вот такое бесконечное странствие мне интересно. Конечно, хорошо иметь позади свой Камелот или свою Ламанчу, какая бы она ни была. У меня никакого Камелота нет. Но ощущение пути мне нравится.