No

Фотограф, фотохудожник, лауреат профессиональных наград. Продолжает работать в России

Мой первый детский творческий опыт — мне хотелось нарисовать весь вид из окна, всю панораму, все дома и парк. Я не умел рисовать, было сложно. Но мне нужна была цельная картина мира, чтобы произошло событие искусства, событие рисунка. Отдельно дерево, солнышко, домик — это не совсем то.

В этом духе я и продолжаю работать сегодня — как машина Google Street View, которая собирает гигантские панорамы.

Я, конечно, нахожусь в дикой ситуации, но я самый подходящий человек, чтобы в ней находиться. У меня есть опыт, который меня подготовил — точнее, некий случайный, но правильный набор качеств: я умею существовать обособленно, мало общаться с внешним миром, и могу не переживать панически по поводу ареста. Я чувствую, что подхожу своей нынешней роли. Конечно, это не отменяет уныния по поводу происходящего. При этом я, наверное, впервые в жизни почувствовал социальную ответственность. Звучит нелепо, но если не я, то кто?

В своей области я как будто остался за старшего: если я сейчас не сниму, не зафиксирую, никто другой этого не сделает — может, кто и спохватится, но будет уже поздно. Для меня это новые переживания, достаточно азартные. Как будто мне мяч прилетел. Я занимался своими делами, ходил по стадиону — и вдруг мяч. Надо куда-то с ним бежать, потому что пас передать некому.

Каждый день я читаю об ужасах, но представляю их умозрительно. Я понимаю, что происходит где-то там, но я этого, к счастью, обычно не вижу. Однако периодически какая-то катастрофа происходит рядом со мной. Абстрактный мир новостей и повседневная реальность соединяются. Я не пресс-фотограф, для меня это странная ситуация. Как правило, мне хочется отойти подальше, дать широкую рамку, показать не только условный пожар, который попадет в новости, но и неприметный двор вокруг. Громкие события как бы протыкают окружающую реальность.

Нечто похожее я стал ощущать, когда тезисы или кадры из телевизора начали проникать в пейзаж, на уличные экраны среди деревьев и гаражей. Реальность как бы поплыла, в ней проявился тот самый скрытый, невидимый мир, о котором рассказывают в новостях, но с которым вы почти не соприкасаетесь в обыденной жизни.

Раньше, живя без телевизора, я в повседневной жизни почти не соприкасался с новостями условного Первого канала. Теперь от них не скрыться: пропагандистские сообщения показывают на уличных экранах. Нарушена граница, которая позволяла людям уходить во внутреннюю эмиграцию.

В то же время какие-то тезисы из телевизора перестают считываться как сообщения — это скорее орнамент из слов. Появляются устойчивые формулировки. Скажем, абсолютно все медиа пишут об атаках дронов: «Упали обломки [сбитых беспилотников]». Почему обломки падают так высокоточно? Мы знаем ответ на этот вопрос и просто берем фразу в кавычки.

Но в процессе живой коммуникации неизбежно возникает момент, когда ты не знаешь, где именно твой собеседник ставит эти кавычки. Это интересно — попытаться определить, где именно кавычки подразумеваются.

Я не всегда понимаю, как люди видят мои фотографии. Как их видят люди, уехавшие из страны за последние три года — понимаю прекрасно, многие из них пишут мне комментарии. А как их видят те, кто живут в России, особенно люди других взглядов — неясно. Не знаю, можно ли вообще сейчас это все показывать в России или нет. Что там можно увидеть? Видит ли кто-то на моих фотографиях очернение действительности? За три года ко мне ни разу не было серьезных претензий. Может, я остаюсь в рамках дозволенного, а может, никто пока не обратил на меня внимания.

Думаю, от моей работы есть некий эффект — прежде всего потому, что она собирает какую-никакую аудиторию. Объединение, чувство связи сейчас — самая большая ценность. Допустим, встретятся два человека, один скажет: «Мне нравятся фотографии Гронского», а второй ответит: «Мне тоже». Если это их сблизит, если они смогут разделить друг с другом эти образы одиночества, наверное, это и будет мой социальный вклад.